Стратегия в эпоху глобализации

Стратегическое планирование, как и любая сложная интеллектуальная деятельность, имеет собственные, отобранные временем и достигнутыми результатами базовые технологии. Эти технологии различаются по своему содержанию, инструментарию и полученному с их помощью продукту. Несмотря на то, что с древних времен разрабатываются совершенно разные стратегические планы (стратегия военной кампании полностью отличалась от плана ирригации или проекта возведения пирамиды), их разработчики используют сходные по содержанию методы проектирования.

Дмитрий Митяев
Стратегия в эпоху глобализации
“Экономические стратегии”, 2000, №3, стр. 37-44

Стратегическое планирование как технология

Стратегическое планирование, как и любая сложная интеллектуальная деятельность, имеет собственные, отобранные временем и достигнутыми результатами базовые технологии. Эти технологии различаются по своему содержанию, инструментарию и полученному с их помощью продукту. Несмотря на то, что с древних времен разрабатываются совершенно разные стратегические планы (стратегия военной кампании полностью отличалась от плана ирригации или проекта возведения пирамиды), их разработчики используют сходные по содержанию методы проектирования.

Иначе и быть не может, так как проектная деятельность превратилась в технологию (ремесло, затем профессию) еще на заре человеческого общества: план есть исходный элемент развития.

Чтобы сравнивать технологии стратегического планирования друг с другом, требуется определить критерии их сравнения. Итоговый (интегральный) критерий один – успех (провал) реализации стратегического плана. Как в Древнем Риме успех любого стратега (военачальника) измерялся количеством и качеством достигнутых им триумфов, так и в наше время получают признание лишь те проекты, которые смогли реализоваться – в глазах общества – успешно.

В этом содержится главная проблема организации стратегического планирования: на стадии разработки плана (прогноза) не может быть достаточных или даже сколько-нибудь ясных признаков его реализуемости и успешности.

Субъекту принятия решения (выбора стратегических проектов) приходится исходить из своей ответственности и частных критериев сравнения: непротиворечивости или полноты проекта, его реалистичности – соответствия практике (аналогам), его возможной ошибочности- оценкам рисков реализации.

В качестве базовых технологий стратегического планирования рассмотрим три методологических подхода, которые находят уже несколько тысячелетий свое отражение в научных, политических и социальных течениях:

1. Традиционализм – подход, исходящий из примата “почвы” (истории).

Базовое (исходное) пространство традиционалистского проекта- пространство ценностей. Поэтому продукт этого типа технологий стратегического планирования – проект-память.
Время, доминирующее в такого рода анализе, есть статичное или циклическое время: возврат к подлинным ценностям, сохранение и использование всего жизнестойкого, что передали нам поколения наших предков – основа движения вперед, устойчивости будущего.

Единство пространства-времени обеспечивается здесь консервацией (преемственностью), поэтому правильное политическое название этого типа проективного мышления – консерватизм (более частные характеристики – патриотизм, патернализм, этатизм и так далее). Наиболее успешно проекты консервации реализовывались в так называемых “традиционных обществах”, перед которыми не вставали проблемы быстрой модернизации.

2. Конструктивизм- подход, основанный на приоритете настоящего (реальности).

Этот тип стратегического мышления основан на примате пространства интересов, в нем превалирует линейное время “исторического прогресса”. Продуктом такого рода стратегического планирования является проект-расчет, направленный на модернизацию реальности исходя из набора существующих и апробированных массовых продуктов. Наиболее эффективно этот вид проектирования реализуется в так называемом “массовом обществе”, в котором реакции больших масс людей на те или иные проектные решения статистически изучены.

Вся проективная культура Нового времени пронизана энергией “прометеева человека” (покорителя природы), который обеспечивает пространственно-временное единство путем все нового расширения (экспансии), завоевания у косной материи все более комфортного “места под Солнцем”. Успех повседневного существования- вот что стало критерием конструктивности любых проектов в рамках этого подхода.

Политический спектр реализации прогрессистского подхода весьма широк: от либерализма, ставящего на первое место права личности, до бонапартизма, отдающего безусловный приоритет государству.

3. Футуризм – подход, ставящий на первое место некое “виртуальное пространство ожиданий”, помещая его в пульсирующее время поиска (и утраты) желаний и идеалов, смыслов и бессмысленности существования.

Начиная с древних времен пророчества и обетования (или проект-открытие) активно формировали будущее. Великое “осевое время” мировых религий сформировалось в условиях общего кризиса традиционалистских и прогрессистских традиций и подходов, когда ни традиционные ценности (домострой, воинская доблесть и так далее), ни упования на разум и прогресс, на разумный эгоизм масс (“хлеба и зрелищ”) не смогли сдержать сначала внутреннего, а затем и внешнего варварства.

Активная роль утопий Нового времени (“город Солнца”, идеи Великой Французской революции, коммунистическое Завтра и другие), которые были реализованы “фанатиками идеи” в качестве антиутопий, не оспаривается ни традиционалистами, ни прогрессистами. Но и те, и другие пытаются исключить футуристический элемент из своего арсенала, считая утопистов вредными авантюристами и революционерами. Впрочем, многие консерваторы считают и умеренных прогрессистов опасными смутьянами, а последние склонны подозревать традиционалистов в “ретроградстве”.

Несмотря на взаимоотталкивание, три базовых технологии конструирования будущего взаимопредполагают друг друга: без традиций (наследственности) не может быть конструктивного отбора альтернатив (изменчивости), но и без инноваций, попыток внесения элементов будущего в настоящее не может быть ни подлинной консервации ценностей, ни продуктивной модернизации.
Краткий обзор базовых технологий нужен для того, чтобы поставить вопрос: какие проектные технологии применены в разработке стратегии развития России в первом десятилетии наступающего века. Для ответа на этот вопрос дадим общую оценку ситуации (проектной среды).

Россия между схимной и сумой

Не подлежит сомнению, что в 80-90-е годы двадцатого столетия Россия потерпела крупное историческое поражение. Владимир Путин справедливо сравнил его с поражением Японии и Германии во Второй мировой войне.

Что же мы имеем сегодня с точки зрения описанных выше подходов к конструированию будущего? Традиционного общества у нас уже нет, массовое общество так и не сложилось, несмотря на все попытки вестернизации.

Российское общество всегда было крайне гетерогенно, но внутренний раскол последнего десятилетия, включая раскол массового сознания, приближается к некой критической черте. По большинству социальных и экономических параметров Россия опустилась “на дно” современного мира. И современный мир уже явно выражает желание оставить Россию на этом дне, законсервировать ситуацию (как будто это возможно в масштабах Евразии).

Фактически страна стоит на пороге или дальнейшей депопуляции (одичания, в том числе ускорения “сброса” населения), или новой “революции ценностей”, когда после утопии “потребительского рая”, пришедшей на смену утопии “светлого будущего”, и власть, и народ “бродят неведомым”, ужаснувшись на краю бездны – антиутопии исторического и личного небытия.

Нынешняя ожесточенность внутриэлитной борьбы, ее беспредельность свидетельствует и о переломности, крайней опасности момента (втянув соперника и все общество в “игру без правил”, приходится все время повышать ставки), и об исчерпанности уходящей модели “войны всех против всех” (ничем не ограниченной конкуренции) даже для самых умелых игроков.

Когда идея отдельного (личного или корпоративного) спасения перестает работать, возникает шанс поиска общего спасения- шанс разработки стратегии.

Стратегия “общего спасения” не является исключительным продуктом традиционалистов или футуристов, в рамках конструктивистского подхода “общее спасение” возможно не как альтруистический проект, а как прагматическая цель сильного сохранить среду обитания (“великое перемирие” в засуху).

Достигнутая в условиях беспрецедентного роста мировых цен на сырье и фактического отказа России от уплаты половины внешнего долга “стабилизация с признаками роста” весьма условна: под ней нет должной финансовой основы.

В самом деле, в то время, как валютные резервы других стран, пострадавших от кризиса, значительно выросли после девальвации их национальных валют и многие из них отказались от ранее согласованных траншей займов Международного валютного фонда (например, Южная Корея и Бразилия), объем золотовалютных резервов Центрального банка России остался в 1999 году практически неизменным.

При оценке положительного сальдо внешнеторгового баланса в 1999 году в общей сумме более 40 миллиардов долларов США (только от роста цен на нефть Россия дополнительно получила не менее 7-8 миллиардов долларов США), Министерство финансов и Центральный банк России потратили на выплаты по внешним долгам менее 10 миллиардов долларов США. Реальный вывоз капитала по результатам года не уменьшился и вновь превысил 20 миллиардов долларов США.

В этих условиях в финансовом отношении не могли не выиграть нефтегазовые компании: через механизм “двойных цен” и залог экспортной выручки под организованные партнерами финансовые кредиты сверхприбыль остается на западных частных счетах этих компаний. Казалось бы, стратегия сырьевых корпораций оказалась правильной: каждая из них спасается в одиночку, а самые крупные и агрессивные еще и устанавливают контроль за ключевыми элементами инфраструктуры своего бизнеса (“ЛУКойл” и “Сибнефть” в истории с “Транснефтью”). Агрессивная тактика дает этим структурам ощутимый результат, позволяя им претендовать на роль “ядра” новой экономики и власти.
Однако в стратегическом плане российские нефтяные компании проигрывают мировым конкурентам глобальную игру: ключевой после Персидского залива каспийский нефтяной регион передается под контроль американцев; проекты экспорта в направлении Китая и государств Ассоциации Юго-Восточной Азии (АСЕАН) не реализуются; внутренний рынок нефтепродуктов России стагнирует после короткого взлета.

Запад уже заговорил о квотировании нефтеэкспорта из России. Нефтяные компании и “Газпром”, сделав стратегическую ставку на экспорт сырья, не вкладывая средств в геологоразведку, в обновление оборудования (в отечественное машиностроение), рискуют в недалеком будущем повторить судьбу банковских групп, которые в 1993-1998 годах также придерживались политики внешней экспансии, строя благополучный фасад на экспорт, за которым скрывалось накопление рисков и долгов. Но это и риск российского государства, риск нового дефолта – по внешним обязательствам, существенно уменьшить которые кредиторы при столь благоприятной экспортной конъюнктуре не хотят.
Слишком раннее причисление себя к сонму “глобальных игроков” сослужит нашим сырьевым корпорациям плохую службу. Чем раньше нефтегазовым генералам начнут сниться “страшные сны” о будущем их корпораций (их страны), тем больше шансов, что эти негативные ожидания не сбудутся.

Исходя из опыта “блеска и нищеты российских банков”, через некоторое время окажется, что наличие одного ресурса (сырьевой базы) недостаточно для вхождения в мировой корпоративный клуб: там требуется наличие и собственного сильного государства (клуба государств), и сильного национального рынка, и менеджмента на мировом уровне. Покупка “входного билета” в элитарный клуб “с рук” заканчивается плохо: первый раз может и пустят, но затем – укажут на дверь.

Грубая сегментация хозяйственного, информационного, политического пространства России, “конкурентные войны” без правил – реальность.

Под этой разрушительной формой неизбежного в условиях обострения конкуренции за ресурсы “разбегания” шел процесс “ядро”-образования (мобилизации): небольшая, сплоченная интересами личного выживания группа концентрирует в своих руках те ресурсы, которые представляются ей ключевыми, прежде всего финансы и управленческие должности в ключевых корпорациях. Такая стратегия “ядро”-образования может быть эффективной только при “встроенности” интересов данной группы в систему более общих (глобальных) интересов мировых и российских игроков.

Не осознавая этих государственных и геополитических интересов, самые активные российские корпорации рискуют остаться не “младшими партнерами” мировых корпораций, а стать их пищей.

В России к концу 1999 года сформировался четкий запрос на восстановление целостности, на “встраивание” отдельных игроков на формируемые под воздействием внешних и внутренних угроз “правила игры”. Государство вновь стало востребованным.

Нынешняя “пауза” в политическом и экономическом развитии страны закончится, может быть, не менее бурно, чем это было 17 августа 1998 года. Но острота момента не должна заставить “потерять голову” и принимать стратегические решения без трезвого расчета. Даже если этот расчет подтвердит “предчувствие” того, что двухгодичная пауза (середина 1998 года – середина 2000 года) есть, с точки зрения долгосрочной перспективы, лишь “отложенное исполнение” одного и того же приговора – Россия и ее корпорации как очередные изгои глобализации- и что дефолт по внешнему долгу страны станет логическим продолжением отказа от обязательств по долгу внутреннему.
Можно ли что-либо противопоставить, кроме дежурного либерального оптимизма и проекта бездумной реставрации, этому ощущению безнадежности?

Безнадежность (печаль) не лечится знанием, но знание в умелых руках рождает действие. А действие – источник надежды.

В рамках каждого из подходов стратегического планирования важно корректно сформулировать вопросы, на которые может ответить данная проектная технология: бесполезно спорить о ценностях в рамках конструктивистского подхода или пытаться дать анализ реальных проблем и интересов в терминах “виртуального пространства” ожиданий.
Вместе с тем, наиболее интересные (нетривиальные) результаты следует искать на стыках подходов: так, современная экономическая (конструктивистская) теория включила в сферу своих интересов наряду с некоторыми проекциями ценностей некоторые футуристические понятия: ожидание, производство информации и так далее. Важно все же понимать ограниченность такого рода синтезов и первоначально оставаться в рамках целостного подхода (базовой технологии).

Вопросы традиционализма

Исходный вопрос этого подхода к стратегии развития страны – вопрос о Хлебе: Хлебе насущном и Хлебе духовном (о народной Правде). Если нация может себя прокормить и сохранить как историческую целостность, она имеет право на историческое бытие. Таков жесткий императив традиционных обществ, которые развились из крестьянской общины и в которых государство всегда было хозяином – добрым или жестоким.

Если же страна становится “иждивенкой”, заимствуя пищу телесную и духовную у других стран, традиционное будущее невозможно. В этом – “хрупкость” традиционного мира в условиях пронизывающего все страны “сквозняка глобализации”.

Традиционалистская стратегия развития страны должна, прежде всего, дать разрешение двух проблем (перерастающих в катастрофы): продовольственной и образовательно-культурной.

Только тогда, когда Россия сможет восстановить свое сельское хозяйство (сегодня продовольствие на 1/3-2/3 импортируется), она – с точки зрения консервативного взгляда на экономику – сможет вообще позволить себе самостоятельную стратегию развития.

Лишь когда Россия перестанет искать “правду жизни” на стороне и вернется к собственным принципам жизнеустройства (православию), страна сможет выстоять в постиндустриальном мире с его обесцениванием традиционных ценностей и верований.

Опыт послевоенного развития Германии, Японии, “азиатских тигров”, сегодняшнего Китая показывает, что традиционализм (культ национальных ценностей) не только не отрицает, но и усиливает конструктивный потенциал рыночной конкуренции. “Экономическое чудо” в этих странах совсем не продукт либерализма (“Вашингтонского консенсуса” или Международного валютного фонда): либерализация рынков везде проводилась очень осторожно и продолжалась десятилетия.

И напротив, опыт республик бывшего СССР показывает, что отсутствие прочной хозяйственной национальной почвы (“народного капитализма”, вытравленного десятилетиями советской власти), крайне затрудняет развитие посттрадиционных (рыночных) отношений, выявляя их деструктивный (антиценностной) потенциал, превращая рынок из института обмена в тотальный инструмент разрушения общества, “всеобщего уравнителя” (гильотину).

Десять лет – исторически недостаточный срок, чтобы “списать” традиционалистскую стратегию как невозможную. Напротив, ее разработка – крайне важное направление, поскольку без решения извечного на Руси вопроса о Хлебе не могут быть решены все иные вопросы национальной стратегии.

Без Хлеба нет будущего. Но будущее не есть только Хлеб. Будущее – продукт настоящего. Для его конструирования требуется проект-расчет, большая работа по балансированию возможностей и интересов. Это – предмет конструктивизма.

Вопросы конструктивизма

Возможность решения реальных проблем (эффективность) – исходный критерий конструктивистского подхода. Отметая все “нереальные” проблемы (мифы, спор о ценностях, утопии и антиутопии), конструктивизм задается вопросом: сколько будет стоить России тот или иной стратегический выбор [1].

Подход конструктивизма ценностно-нейтрален: когда экономисты вместо расчетов начинают говорить о ценностях (“права человека”, “частная собственность”), мы имеем дело либо с шарлатанами, либо с футуристами, для которых “привитие” на российской почве утопии важнее, чем четкая постановка реальных проблем и поиск на них конструктивных ответов.

Футуристическая методология не является сама по себе контрпродуктивной, она просто находится в другом пространственно-временном континууме и отвечает на совсем другие вопросы. Эта технология нейтральна по отношению не только к ценностям, но и к интересам. Образы – ее хлеб. Будущее само по себе, вне соотнесения с настоящим, – ее интерес.

Технология создания виртуальной реальности становится все более важной в арсенале стратегического планирования (вернее – программирования) во всем мире, особенно на Западе, так гордившимся ранее своим конструктивизмом. Но и в России эта технология перестала быть игрушкой, ею овладевают многие национальные игроки (многие – в разрушительных целях). Информационными технологиями должно овладеть и государство: как в целях самозащиты, так и в созидательных целях (мобилизация активности).

Вопросы футуристического подхода

В конце 1999 года в России вместо извечных российских “проклятых” вопросов – “кто виноват?” и “что делать?” – встал главный вопрос смутного времени – “кто кого?”.
Запад ли “победит” Россию, загнав ее в прокрустово ложе латиноамериканской или даже африканской модели вечно “догоняющего” развития? Кремль ли победит своих политических противников, заставив всех “плясать под дудку” одной корпоративной группы? Победит ли Москва маленькую Чечню, с ее неуемной энергией “глобализации” ислама?

Политики и обыватели замерли в ожидании исхода грандиозных матчей. Вопрос “кто кого”, также как и два других исторических вопроса, по опыту древней и новой истории России, не имеет содержательного ответа. Гораздо важнее ответить на вопрос “что затем?”, показать противоборствующим сторонам возможные варианты их “пирровой победы”. Отрезвление приходит обычно слишком поздно.

Впрочем, государству необходимо иметь трезвый расчет, стратегический план действий и в случае отсутствия отрезвления соперников: если положение кажется отчаянным, чуть ли не безнадежным, то требуется мобилизация сил.

Мобилизующая роль антиутопии известна: как невозможно вывести на поле боя вдохновленных бойцов, не показав им картин родного пепелища, так и невозможно свести за стол переговоров увлеченных схваткой соперников, пока они не ужаснутся при виде картины поля после битвы [2].

Тяжелый крест шокирующих антиутопий (“направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – голову потеряешь, прямо пойдешь…”) для заигравшейся в салонные игры элиты должен послужить в информационном пространстве таким же отрезвляющим средством, каким для граждан России стала антиутопия всеобщего чеченского плена или бомбы, грозящей лично каждому.

Одна из таких антиутопий, входящая сегодня в моду: “конец света” после дефолта России по внешнему долгу. За этим якобы неизбежно последуют “железный занавес”, колючая проволока, ГУЛАГ… Так ли все просто?

Дефолт (отказ от части внешних обязательств) Россия практикует, как и любая выжившая в истории держава, столетиями, со времен образования Киевской Руси. Примеров вызывающих дефолтов в истории не счесть.

Так США возникли на базе дефолта по отношению к Великобритании. Современная Германия – на базе дефолта по отношению к Версальскому миру (что стоило Германии национальной катастрофы – гитлеризма).

На это возражают, что в современном “цивилизованном” мире, по крайней мере во второй половине 20-го столетия, примеров дефолтов великих держав не было, что это – прямое нарушение международного права. Так ли это?

США фактически объявили дефолт ООН, не просто игнорируя Совет безопасности, но и годами не внося взносы в бюджет этой организации.

Северо-Атлантический блок объявляет дефолт России, отказываясь от обязательств по координации военных действий вблизи границ, от невмешательства в наши дела.
Там, где заканчивается право нации на отказ от внешних обязательств, принятых в нарушение долгосрочных интересов выживания нации, заканчивается ее историческое время [3].

Согласны ли мы с тем, что время России кончилось? Или, несмотря ни на что, Россия – это молодая нация, допустившая много незрелых и часто непростительных (в наших собственных глазах) ошибок, но имеющая шанс и право борьбы за свое существование в мире, который не стал мягче со времен Рима и Чингис-хана?

Конкуренция проектов будущего вместо проекта всеобщей конкуренции

“Императив выживания” должен быть дополнен “императивом развития” – без утопии (позитивной энергии) любая антиутопия остается деструктивной силой.

Любой государственной силе, осознающей свою национальную или даже глобальную миссию, требуется иметь и отстаивать в информационном пространстве позитивный проект своего собственного и общенационального развития. Если таких проектов не будет или среди существующих не произойдет выбор наилучшего (или наиболее приемлемого из плохих возможных), то – по известной российской традиции – на свет божий будет извлечен какой-либо подпольный чудо-проект “особой корпорации” (в истории России: опричники, большевики, номенклатура), для которой “нормальные” корпорации – хворост в костре власти.

Предложенная в нашем докладе двухгодичной давности4 утопия “мобилизационной экономики” оказалась слишком схематичной и недостаточно ясной с точки зрения интересов и стратегий отдельных корпораций.

Вместе с тем, многие черты этой модели стали реализовываться. Именно это обстоятельство заставляет пристальней вглядеться как в этот проект будущего, так и в его основных конкурентов – проект внешнего управления и в либеральный проект, который, впрочем, постепенно выходит не только из российской, но и из мировой моды.

Проект внешнего управления, который в докладе-98 специально не исследовался и присутствовал в качестве скрытой антиутопии (негативного сценария), должен быть рассмотрен позитивно, как один из вариантов выживания и развития страны, ее ключевых корпораций.

В докладе-98 отмечалось, что “протекторат США не есть некий националистический жупел, воплощение “абсолютного зла”: в послевоенное время он позволил ФРГ, Японии и ряду стран Юго-Восточной Азии сэкономить на оборонных расходах и осуществить модернизацию под формальным американским контролем, но по собственным рецептам и под собственным руководством.

Вместе с тем, применение режима прямого протектората на территории России связано с такими материальными и военными затратами, на которые в настоящее время США не готовы, предпочитая “мягкий” вариант регулируемого полураспада бывшего СССР” [4].

Выявление условий, при которых стратегия Запада, его ключевых корпораций может измениться и проект “разумного” внешнего управления (с участием, конечно, российских лиц и корпораций) может быть осуществлен, должно стать предметом стратегического анализа в рамках всех трех подходов.

Опыт периода “финансовой стабилизации” (1995-1998 годов) дает эмпирический материал для оценки осуществимости такого проекта: ключевым субъектом внешнего управления Россией в указанный период явился такой международный, ориентированный на интересы США, институт внешнего управления как Международный валютный фонд.
Неудача данной попытки должна быть осмыслена: любой проект будущего не вправе отбросить положительные институциональные и корпоративные “зерна”. Такие “зерна”, даже при беглом взгляде, можно обнаружить:

• модернизирован аппарат управления крупными корпорациями, создана некоторая инфраструктура их позиционирования на мировом рынке (“Газпром”, ряд сырьевых и военно-промышленных групп, корпорации новых отраслей: телекоммуникации и другое);
  
• создана, хотя и весьма слабая, инфраструктура финансовых, товарных и ресурсных рынков, способная, хотя и в крайне ограниченных пределах, осуществлять самоорганизацию отношений “производитель-потребитель”, демпфируя неблагоприятные внешние воздействия;
  
• стал несколько более профессиональным аппарат госуправления финансовой системой, прошедшей путь от полной разбалансированности начала 90-х годов и гиперинфляции к относительной сбалансированности и первичному профициту 1999 года, к впервые принятому в срок бюджету 2000 года.
  

“Опыт – сын ошибок трудных”: потерять его – значит не просто “вычеркнуть” прошедшее десятилетие из истории России, но и рисковать повторить “дурную бесконечность” саморазрушения социально-экономической системы еще раз. Конечно, для применения собственного и мирового опыта нужно творческое его осмысление (“гений – парадоксов друг”), а не слепое школярское копирование упрощенных чудо-моделей.

В этой связи еще раз попробуем сформулировать условия, при которых имеет какие-либо шансы попытка повторения “монетаристского эксперимента” – управление реальной экономикой России денежными инструментами, адекватными экономике Запада (системе финансового капитализма постиндустриальной эпохи):

• сохранение исключительно благоприятных внешних условий 1999 года (цена на нефть выше 25 долларов США за баррель; возможность безнаказанной неуплаты половины положенных выплат по внешнему долгу; импортозамещение, основанное на эффекте девальвации и так далее);
  
• согласие населения и элит (включая военную) на дальнейшее ускоренное сокращение государственных расходов, на продолжение ежегодного вывоза капитала в размере более 20 миллиардов долларов США и связанное с этим обескровливание экономики, сокращение реальных доходов населения;
  
• легитимный возврат к власти сторонников “чистого либерализма” (уже происходит в ли-це Г.Грефа и А.Илларионова).
  

Достаточно перечислить эти условия, чтобы понять их хрупкость. Однако и данный вариант должен быть рассмотрен со всей тщательностью, которую требует ответ весьма эрудированным и экономически грамотным сторонникам этой модели, созданной в Вашингтоне “на экспорт” в страны Третьего и Четвертого миров. “Экспорт” достиг цели – Россия приближается к “стандартам” уже Четвертого мира (по основным параметрам качества жизни).

Это – поражение всей кампании за место страны в мире или только одного исторического сражения?

Таков нелегкий исходный вопрос для разработки стратегии страны в рамках футуристического подхода: если в будущем нет места “Третьему Риму”, требуется честно спроецировать это жесткое будущее на настоящее. А если самостоятельное будущее у России есть? Является ли это более грозным вызовом настоящему, которое не в силах дать традиционные и конструктивные ответы на исторические вопросы?…

Стратегия, отвечающая общественным ценностям, интересам и ожиданиям, неизбежно будет компромиссной: она должна в той или иной мере отражать соотношение в обществе традиционалистов (консерваторов), конструктивистов (модернизаторов) и футуристов (инноваторов). Однако на стадии выработки стратегии единственно продуктивна конкуренция проектов, каждый из которых (из принципа целостности) в основном строится в рамках одной из школ. Это не значит, что отбор и стыковка проектов должны проводиться некой “конкурсной комиссией”, состоящей в равных долях из сторонников трех направлений мысли. Напротив, выбор стратегии должен произвести тот единый политический субъект, который на данном этапе развития страны имеет на это право (общественный мандат). Будет ли эта стратегия традиционалистской, модернистской или стратегией-“откровением” зависит, однако, не только от настроений общества и власти, но и от качества представленных концепций.

Примечания

1. Мы не хотим жить “под диктовку” Запада и Международного валютного фонда?
Пожалуйста, только давайте посчитаем, во сколько нам обойдется изоляция страны на внешних рынках, отсутствие иностранных инвестиций, технологические барьеры и так далее. Готовы ли мы к уменьшению притока продовольствия, к отказу от конвертируемости рубля, к введению монополии на ряд внешнеторговых операций. Если другого выбора у страны не будет – тогда “мобилизационная экономика”, желательно, в целостном виде.
Или мы, напротив, готовы пожертвовать остатками экономического суверенитета, разукрупнить монополии, вступить на любых условиях во Всемирную торговую организация и обеспечить допуск на российский рынок банковских и страховых компаний, допустить в сырьевой сектор масштабный (с контрольным влиянием) иностранный капитал? Есть ли в долгосрочном плане у страны резервы для поддержания полной конвертируемости рубля, для выплат всех долгов? Если на все вопросы возможен положительный ответ, то проект внешнего управления реален. Только сначала все-таки посчитаем, какой процент российских банков, страховых компаний, сырьевых и машиностроительных корпораций сможет сохраниться.
2. Достаточно было как следует донести до “окружения” Б.Ельцина антиутопиии Чаушеску и Маркоса (арест счетов на Западе, уголовное преследование и так далее), как последовала такая мобилизация узкой группы людей, которым нечего терять, что казалось бы полностью осажденный Кремль ответил и Западу, и российским противникам своей антиутопией: Запад получил новую Холодную войну, а местные супостаты получили войну вполне горячую, хотя пока и информационную.
Это ли не лучшее доказательство силы футурологии или “активной аналитики”?
3. Дефолт – крайнее, вынужденное средство, и его необходимо постараться избежать. Однако с исторической точки зрения, случай с новым российским долгом, который в отличие от долга советского был не проеден и не инвестирован в газодобычу, а был почти полностью “приватизирован”, вполне относится к “долгам по репарации”, по которым в истории всегда велись длительные переговоры между победителями и побежденными.
4. “Среднесрочные сценарии государственной и корпоративной политики в условиях саморазрушения финансовой системы страны и возврата к мобилизационной модели развития”, – Москва, Российский торгово-финансовый союз, 1998 год.